Говорят, что фотограф подобно несчастному влюбленному – всегда готов рассказать свою историю. Каждый слышал такие истории. Но несмотря на это большинству современных фотографов суждено полное забвение еще и потому, что они видят и снимают то, что хочет видеть и даже снимает сама толпа. И если сегодняшней фотографии позволить подменить собой все известное изобразительное искусство, то искусство просто исчезнет благодаря безмозглости народных масс, вооруженных фотоаппаратами как красноармейцы винтовками.
Когда я фотографирую, я не думаю о последствиях, которые могут произойти, если мои фотографии вдруг увидит мир. Поверьте, я не делаю ничего криминального против этого мира, я просто смотрю и нажимаю на «курок». Я — фотожурналист. Это не тяжелая работа, только глаза надо держать открытыми. Лишь иногда я заставляю себя: снимай то, что тебе нужно, что ты чувствуешь, что понимаешь — и не думай о последствиях. Я уверен, мои фотографии — это не руководство к действию, это уже случившееся действие. Но когда мой редактор ставит фотографию на первую полосу газеты, на разворот журнала — он думает. Еще как думает. Думает о будущем. Это связь времен и профессий.
Я уже давно считаю, что фотожурналист в нашей стране — это своего рода «солдат Чонкин», «который сидит в женском переднике у окна да еще занимается вышиванием, смех, но что делать, если Чонкину нравится вышивать?» Так и фотографам, что делать, если нам нравится фотографировать? Следовательно получается, что фотография — это всего лишь «вышивание крестиком», если в ней нет ничего, кроме любви к процессу или пустому времяпрепровождению.
Есть масса профессий, которые становятся фиктивными в условиях авторитарного режима и одна из них — профессия фотожурналиста. Если вспомнить прошлое, то Сталин любил расстреливать. Хрущев любил сажать в тюрьму, Брежнев — в психушку. А у нынешней власти, при отсутствии какой-либо идеологии и морали, есть единственное «грозное оружие» — цинизм по отношению к обществу. Поэтому, если выбирать между профессией и свободой, то следует выбирать свободу потому, что она первична. Но это в том случае, если речь идет о «гражданской фотожурналистике», а не об умении «профессионально вышивать крестиком».
Я отношу себя к поколению «солдат чонкиных», которое ходило на войну в «90-е лихие» с таким же настроением, как сегодня «девочки» ходят на дискотеку пофоткать клубную жизнь для гламурных журналов. Пусть у нас разные задачи, которые перед нами поставило время и обстоятельства, но мы каждый по-своему поняли их благодаря советской преемственности. Каждому достается свое время, и он сам решает, чем ему заняться в отведенный промежуток времени. Но проблема в том, что понять «свое время» удается лишь в будущем, которое может принадлежать уже какому-нибудь другому поколению большого семейства отечественных фотографов.
Наша профессия соткана из страхов и комплексов. Возьмите, например, Александра Родченко, тоже, время от времени, считал себя фотографом и даже фотожурналистом. Его можно было бы назвать художником, а не фотографом, если бы он постоянно не испытывал страх. Страх заставил его переметнуться от «левого искусства» к «искусству правому», сейчас это во всем мире называется «искусством сталинизма», а у нас, представить себе даже невозможно — наивным и романтическим фотоискусством. Почему? — потому что иного искусства просто не было, нельзя же назвать сам сталинизм искусством. Неприлично просто. При этом романтика заключалась в том, что герои Родченко строили Беломорканал, соединяющий море Белое с морем Черным, а сталинизм выражался в том, что героев его репортажей, время от времени, расстреливали как бешеных собак только потому, что они плохо поддавались воспитанию «нового типа человека» — человека будущего.
В книге А.Родченко эти конструкции и эксперименты над человеком и обществом так и называются — «Опыты для будущего». Но проблема художественного авторства заключается в том, что действительным «художником» того времени был только один человек — его звали Иосиф Сталин. Все остальные, писатели и поэты, фотографы и художники — были его учениками. Большинство пользовались красками и кистью, фотопленкой и камерой, создавая свои конструкции, но только один человек мог манипулировать реальными материями и вселять в созданные им конструкции человеческий дух. Он был единственный и настоящий «конструктивист», которого сейчас почему-то принято называть «эффективным менеджером».
Я так уверенно говорю об этом только потому, что немного знаю про страх и знаю какой «творческой силой» он обладает. Страх бывает внешний и бывает внутренний. Внешний — когда, например, ствол Калашникова ко лбу приставят. Случается такое и в наше время. Ствол приставят ко лбу, а ты чувствуешь его мошонкой или низом живота. Страх внутренний не каждому дано пережить — это когда в твоей душе или сердце начинает что-то беспричинно тревожиться, и чем больше ты копаешься в своей памяти или совести, тем больше тревога… и вот уже не тревога совсем, а чистый страх потому, что чувствуешь ты уже не душой или сердцем, а мошонкой или низом живота. Велик страх. Его победить может только совесть. Поэтому в нашей профессии очень часто встречаются люди бесстрашные или бессовестные.
В отличие от Родченко, детский писатель Пришвин тоже побывал на Беломорканале, но не вместе с Максимом Горьким на пропагандистском корабле, а еще раньше, искал там сюжеты для детских сказок, но нашел только то, что никогда и никому не показывал, до конца жизни прятал свои дневники и несколько роликов фотопленки в укромных местах. Потом еще лет 50 их прятали родственники. И только совсем недавно их стали показывать в музее. Оказалось, что написаны в дневниках совсем не сказки для детей, а на фотографиях Беломорканала совсем не карельские пейзажи. Так и выяснилось, что писатель он был хоть и трусливый, но совестливый.
В силу советской наследственности мое поколение фотографов конца 80-х и начала 90-х не стало бы снимать развал страны, бедствия и череду бесконечных локальных войн, подобно тому как поколение от Родченко до Генде-Роте не снимали репрессии, голодомор… и ряд других преступлений против человечности. И мы не снимали бы, если бы боялись за свою жизнь или боялись бы быть неугодными, не снимали бы, если бы не знали о существовании другой фотографии, функции которой гораздо шире и честнее, чем пропаганда режима средствами монтажа и конструкций фотографических форм. Нас практически первых тогда заинтересовало честное содержание происходящего, которое мы вкладывали в форму методом наблюдения за человеком и обществом, а не насильственной постановкой и монтажем для пропагандистских целей. Мы впервые это демонстрировали в прессе и находили огромный отклик у зрителей. Нашему поколению фотографов-репортеров, фрилансов и стрингеров предшествовали единицы нон-конформистов — фотолюбителей, которые за редким исключением могли публиковаться в масс-медиа, но которые оказали большое влияние на отечественную фотографию в целом и первыми разрушили лживый метод и образ, созданный «фотографами-конструктивистами» времен сталинизма.
Если так вдруг перескочить из века прошлого в век нынешний, то по сути ничего особо и не изменилось. Изменились, конечно технологии, но по-человечески то ничего не изменилось. Я по-прежнему уверен, что мои фотографии — это не руководство к действию, это уже случившееся действие. Но когда мой редактор ставит фотографию на первую полосу газеты, на разворот журнала — он думает. Думает в том числе и о своем будущем. Иногда ему страшно, страшно и мне. В этом связь веков и связь профессий.
Если говорить по-совести, то сегодня трудно утверждать, что суть нашей профессии заключается в передаче визуальной информации об окружающем нас мире. Нет, если наша работа сделана «как надо», то она всегда дестабилизирует зрителя, внушает ему чувство беспокойства и тревоги. Чувство страха. Стало быть, теперь мы не только торгуем иллюзиями, как завещал нам Родченко, не только занимаемся PR-пропагандой режима, а к тому же с успехом торгуем страхом. Трансформируем его из одного места в другое, от одного человека или группы к обществу в целом.
В процессе глобализации у нас теперь существует единое информационное пространство, следовательно, массовые протесты и убийства в Ливии могут вызвать страх у населения в России или даже у российского правительства, что более всего вероятно. Иногда для этого недостаточно только фотографии — и тогда редактор делает подписи под снимками. Например, он может написать «пострадавшие во время бомбардировки в Грузии», а может написать — «в Осетии». Как говорит мой нынешний редактор, таким образом мы формируем «общественное мнение». Но по сути, я знаю, это тоже самое, что делал когда-то Родченко в журнале «СССР на стройке».
Как раньше так и сейчас для масс медиа не достаточно иметь только факты. Фактам необходимо придать соответствующий «стандарт морали». Принцип морализаторства сводится к конкретизации ответственности человека за происходящее: кто прав — кто виноват. Таким образом, логично, что героями масс-медиа должны быть жертвы и их насильники. Однако чаще всего фотографам приходится снимать жертв, а не их насильников. Это обусловленно не только труднодоступностью съемки насильника, но и тем, что с точки зрения «стандарта морали» насильника лучше не показывать вообще или показывать в не выгодном для него свете. Таким образом, двигателем масс-медиа вообще и фотожурналистики в частности является ориентировка на конфликт, морализация которого средствами массовой информации (журналистами) направлена на согласие в обществе и, таким образом, делает общество более сплоченным.
Поэтому сегодня основной функцией масс-медиа является не передача информации в общество, не высказывание авторской точки зрения, а передача «стандарта морали», который должен призывать общество к смирению и решению конфликта. Однако, с другой стороны, для того чтобы конфликт разгорелся вновь, необходимо и достаточно применить к нему тот же самый «стандарт морали», если одна из сторон ему может не соответствовать по каким-то причинам. Это современный механизм жизнедеятельности средств массовой информации, частью которого является фотожурналистика и фотография.
Это верно, когда говорят, что фотограф подобно несчастному влюбленному – всегда готов рассказать свою историю. Моя история заключается в том, что с некоторых пор я прекратил снимать конфликты и войны. Не только потому, что это вело к саморазрушению и деградации личности, но главное потому, что мои фотографии — это не руководство к действию, это уже случившееся действие и я никогда не найду оправдания своему присутствию, снимая в тех или иных конфликтных ситуациях, при этом ссылаясь на то, что мои фотографии остановят войну или сделают людей более человечными. Я знаю, этого не будет. Вместе с тем, в отличие от большинства фотографов с такой же историей как у меня, я не буду снимать пейзажи и цветы в саду уже потому, что мне не интересно снимать то, что создал Бог, потому что я с ним никогда не встречался. Но для меня по-прежнему важно снимать людей и их поступки, потому что с ними я встречаюсь каждый день.
Олег Климов, фотограф
P.S>Официальный сайт журнала «Искусство» здесь, но номера, посвященного фотографии, я пока не нашел в интернете… Купить журнал в киосках тоже не смог, только видел у Александра Евангели. Надеюсь, что Агунович подарит…
