ГОСПОДИН ПИСАТЕЛЬ

 Андрей Битов

Андрея Битова я заметил через окно прежде, чем он вошел в бар ОГИ. На нём были светлые мокасины на босу ногу, чуть коротковатые и слегка помятые серые брюки «со стрелками», такого же цвета нелепый пиджак и светло-зеленая рубашка с расстёгнутым воротом.  

Когда он проходил мимо, опустив голову, я просто сказал: «Здравствуйте, господин писатель». Писатель тотчас остановился, но так близко от меня, что можно было разглядеть на его носе и щеках красные прожилки, которые часто образуются в результате злоупотребления алкоголем.  

Подняв голову, Битов пристально посмотрел мне в глаза, в лицо и спустя несколько секунд ответил: «Здравствуйте, господин читатель!». После чего пошел себе дальше.

Я случайно попал в этот бар, а может быть нет потому, что в случайности тоже есть закономерность. В 2003 году в Санкт-Петербурге, во время празднования 300-летия города, я прочитал рассказ Андрея Битова в какой-то газете или журнале в связи с юбилейной датой города на Неве, где речь шла исключительно о воде. Я уже не помню как называлось это повествование, но впечатление, высказанные писателем о воде, сохранились в моей памяти. Однако, я не мог вспомнить не только название, но и фактическое содержание. Лишь ощущения влажности до сих пор преследовало меня. 

Дело в том, что тогда (2003) это битовское эссе  послужило первопричиной продолжить мою серию фотографий о реке Волга, благодаря символическому и поэтическому ощущению от прочитанного, дескать любая капля воды, так или иначе, попадет в мировой океан, будет его частью и общей памятью… 

Но только в 2007 году я приступил к осуществлению этого проекта с названием «Along the shores of Russia»  (Вдоль берегов России) и в нём ничего не намечалось поэтического:

«Я смотрю с уважением на ведро воды: вот это вода! Может, за это я люблю Рубцова:
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…
Чувство!»

Мне было неловко докучать известного писателя своим вниманием, но ужасно хотелось поговорить о воде, реке и про море. Для любого читателя, желающего поговорить с писателем Битовым, понятно, что заядлый курильщик должен достать свой «Беломор» и выйти покурить на улицу потому, что даже московский бар, согласно современным представлениям, может быть уютным местом только для алкоголиков, но не для курильщиков табака. 

Я ждал недолго, минут через пять появился писатель с сигаретой в одной руке и пачкой синего ГАЛУАЗА в другой. Как бы продолжая разговор, я сказал: «Вообще-то, я хотел поблагодарить Вас не от имени  читателя, а как фотограф…», —  и рассказал ему свои ассоциации о его статье в честь юбилейного торжества в Санкт-Петербурге и тот факт, что стал снимать море вокруг России благодаря этому.

Он внимательно выслушал и сказал почти убийственно: «Я этого никогда не писал… я мог написать про каплю алкоголя или никотина, которая убивает лошадь, но про каплю воды — я никогда не писал… Вы меня путаете с кем-то или у вас возникли визуальные ассоциации как у фотографа, а не как у читателя…»

Я немного смутился, но продолжал утверждать: «Да нет же, я не помню название статьи или эссе, но я точно помню, что Вы это написали. Это был 2003 год. Белые ночи. Санкт-Петербург. Я жил на улице Марата провел там целый месяц, изнемогая от влажности, сырости, духоты.., и когда прочитал Ваше эссе о воде здесь, о воде там, о воде везде…. мне стало прохладней и уютней в этом Вашем, черт возьми,  городе на болоте!»

Я прямо чувствовал как «серые клеточки» писателя Битова начинали шевелиться быстрее. В конце концов, он возбужденно сказал : «Эссе начинается так: «Кто из них троих кого помнит? Название ли запоминает жанр? Жанр ли вспоминает автора? Автор ли окликает себя по имени?…» Рассказ называется «Дежа вю»!  

«Точно!», — почти крикнул я и тут же спросил: «Не могли бы Вы написать текст к моим фотографиям о воде?

Как будто бы что-то случилось с писателем Битовым. Он опять очень пристально посмотрел мне в лицо, наверное искал красные прожилки на моем носу и щеках и достаточно равнодушно ответил: «Знаете ли, Вы меня очень сильно возбудили своим рассказом про воду, но мне пора выпить водки…», —  после чего молча удалился в бар для некурящих.

У меня же было прекрасное настроение. В баре ОГИ, я купил книгу Андрея Битова (там всегда продавались приличные книги) и стал глазами искать писателя.  Он стоял у бара в компании каких-то интеллигентствующих столичных персон. Когда я подошел к ним, то Битов был вынужден представить меня: «Это фотограф Олег, ээээ кажется, Климов — единственный человек, которого сюда никто не звал потому, что он не пьет водку и все время говорит про воду». Все засмеялись, но смех был почти фиктивным.  В ответ я просто протянул Битову его же книгу и сказал: «Посмотрите еще раз мне в лицо, я пью не только воду. Вы ошиблись в этом, но если не хотите написать новый текст про воду, то хотя бы оставьте автограф прежде, чем еще раз выпьете водку». Он улыбнулся, но больше никто не смеялся вокруг. Писатель посмотрел на книгу, купленную мной, и весьма довольный собой ответил: «Хороший сборник. Хорошая книга. Может как раз здесь и есть это эссе про воду, а не про водку?» 

Выпивая рюмочку водки, Битов пробормотал то ли тост, то ли текст в качестве закуски: «написал роман писатель и сказал его издатель». После чего достал ручку и написал: «Олегу Климову — от «Господина писателя». Поставил дату, на секунду задумался и, как будто бы вспомнил что-то, добавил:  «70-летие Бродского».

«Давайте я вам покажу и расскажу историю каждой фотографии, они про людей, от Белого моря до Черного, от Балтики до Тихого океана, по всем  водным границам России, а вы  напишите текст. Это будет замечательно!», — так я вновь вернулся к своей навязчивой идеи.  «Пойдемте. Пойдем же, я познакомлю вас с замечательным редактором издательства. Между прочим, она тоже была фотографом. Слава Богу, она теперь издатель!», — смеялся Битов. «А как же текст?» — настаивал я. «Причем здесь текст? Дайте же мне подумать!», — отвечал писатель.

«Запомнит ли меня вода?»

Москва, 24 мая 2010

Рассказы вокруг пианино (продолжение)

( Начало здесь … Пицунда. Абхазия. 22/05/2010) Я не знаю кто главнее на этой фотографии: плачущая женщина с хлебом в руках или пианист. Не знаю, что является причиной и следствием ее слез: война или музыка. Причины и следствия в фотографии почти всегда условны и сливаются в один момент «сингулярности фотографии», где работают иные правила, чем в реальной жизни — больше похожие на «принцип неопределенности», где понятия прошлого и настоящего имеют относительный характер.

Так или иначе, я поехал в Пицунду — небольшой курортный городок в Абхазии, где любой русский человек воспринимается местными жителями как «русский отдыхающий», но я приехал в Пицунду  для того, чтобы встретиться и поговорить с пианистом Василием Кове, а не дышать свежим воздухом в самшитовом парке и не лежать бревном на пляже Черного моря, поедая бесконечные мандарины. Может быть потому, что еще прекрасно помню, как на пляже Гагры лежали убитые, как набегающая волна касалась их неживых тел и, иногда, навсегда уносила в море — могилу. Может быть поэтому до сих пор ненавижу мандарины потому, что прятался от стреляющего снайпера под маленькими деревьями, плоды которых мандарины — «предательски» падали на меня и казались мне тогда — «серебряными пулями», которые отскакивают от моей головы. Было страшно.

Василий Кове (1951) меня не узнал. Мы встретились около здания концертного зала курорта, где он работает около 30-ти лет балетмейстером, с тех самых пор, как закончил челябинский государственный институт танца. Я показал ему «фотографию-ксерокс», как уже многим показывал ее в Абхазии и спросил: «Вы узнаете кого-то?».  Он молчал, но было заметно его наростающее волнение, впрочем, также как и мое. Потом просто ответил «Да» и продолжал смотреть на плохую копию-изображение. «Вы помните, какую музыку играли?» — спросил я. «Нет, не помню», — не отрываясь от фотографии ответил он. «Может быть Чайковского?», — настаивал я. «Нет, не Чайковского точно», — ответил пианист, — Человек, что стоит у пианино — Рауф Отерба — заместитель начальника штаба 1-й бригады. На пианино играю я. Остальных я не знаю…», — он передал мне уже изрядно помятый ксерокс. «Вы не знаете, кто эта плачущая женщина с хлебом?»

Василий Кове ее не знал и я рассказал ему историю Варсалины Губаз, а потом спросил: «Как вы думаете, почему она плачет в этот момент, может из-за вашей музыки?»  «Пианист-балетмейстер» немного смутился, посмотрел по сторонам и сказал: «Вы знаете, я сейчас тоже могу заплакать, но не могу сказать почему». В его глазах действительно были слезы. «У вас есть в этом концертном зале пианино, может быть вы сейчас сыграете мне? — попросил я чтобы как-то перевести разговор. «Есть рояль, на сцене, я сыграю, конечно… мне кажется, что я вспомнил вас и как все это происходило… может вспомню больше, если вспомню музыку…»
piano
На огромной деревянной сцене со множеством маленьких «ранок», очевидно, от втыкания лезвий  кавказских ножей во время танца, в самом углу, стоял огромный черный рояль. Василий включил слабый дежурный свет и стал что-то наигрывать на рояле, иногда подпевая на абхазском языке: «Я вспомнил, Олег, я все вспомнил… Я играл эту песню… » Он заиграл ее вновь, запел, время от времени поглядывая на меня: «Это старая абхазская песня времен Отечественной войны. Ее написал Рожден Гумба, а слова, скорее всего — народные…  Она о том, как на войне погиб солдат и что он говорит перед смертью…» Василий снова запел и потом перевел на русский: «Я хочу руку положить на смертельную рану и сказать…»

«Это было на следующий день после взятия Сухума, — стал рассказывать Василий, — Я был офицер по особо важным поручениям и на этой фотографии мы только что вернулись в санаторий «Абхазия» с задания, целью которого было захват «дачи Берии», в которой находился в то время Шеварнадзе (Президент Грузии в 1993 году). Мы были в 500 метрах от него, ждали команду на штурм, предварительно окружив дачу. Но команды так и не последовало… Русский генерал Очадаров, который был как бы «советник-несоветник», немного угрожая, категорически запретил нам штурмовать дачу Берии и пленить Шеварнадзе. Фактически этот генерал спас жизнь грузинскому президенту… Вскоре прилетели российские вертолеты и эвакуировали Шеварнадзе из окружения. Мы, конечно, могли легко подбить и российский вертолет, но не стали этого делать, да и приказа не было. Был приказ — «Не стрелять!» Так президент Шеварнадзе остался жить, а мы приехали в санаторий «Абхазия» чтобы переночевать. Здесь я увидел рояль и присел поиграть. Потом пришли вы с товарищем, потом пришел кто-то еще, а я продолжал играть, не обращая ни на кого внимания…»

Василий встал из-за рояля, немного прошелся по сцене, увидел барабан, взял в руки, улыбнулся и стал набивать национальный ритм, отбивая в такт «чечетку» одной ногой: «Я был тяжело ранен в Гаграх во время контактного боя в октябре 1992 года. Самое страшное, что мне пришлось пережить… Я не военный человек, я — балетмейстер и был только добровольцем на этой войне поэтому отказался от всех наград, которые пытались повесить на мою грудь. Я так считаю, мы должны помнить убитых, родных и близких, а не восхищаться подвигами оставшихся в живых, которые только защищали свою семью, дом и землю. Это не подвиг, это всего лишь ответственность. Подвиг — не забыть погибших. Вот и ваша фотография способствует этой памяти поэтому спасибо «не мне», а вам, что приехали на нашу войну и сохранили память о людях…»

Я всегда сомневался в выборе своей профессии, но только не в этот момент, когда Василий на прощание обнял меня и сказал: «Пока, «герой Абхазии», еще встретимся и лучше на твоей выставке или на моем концерте, а не на войне…»

12ED7531

(Начало здесь)

«Рассказы вокруг пианино»

Abkhasia

(Абхазия. 17-20/05/2010) Мой товарищ и друг, голландский журналист Hubert Smeets как-то написал, имея ввиду эту фотографию (вверху): «В работах Климова никогда на 100% не ясно, что главное — его мысли о предмете или отображение самого предмета. Возьмём, например, фото из Сухуми. Четвео мужчин в военной форме и одна женщина: первый мужчина играет на пианино, второй чистит свой автомат и третий обнимает плачущую женщину — что здесь происходит? Вообразить можно всё, что угодно. Просто это война. И она здесь, в Абхазии».

Проблема заключается в том, что я сам точно не помню (и уже не помнил на следующий день) как снял этот кадр, в каком точно месте и что там происходило на самом деле. Я просто люблю это фото в силу его «неопределенности» и зная, что это Грузино-Абхазская война, 28 сентября 1993 года. Я никогда не оценивал фотографию по именам и фамилиям в кадре. Но никогда и люди не были просто моими «статистами», они всегда были образами и символами. Самыми разными. Но иногда, вдруг, если ты даже фотограф, то становится недостаточно только образов и почему-то возникает острая необходимость «превратить» образы в реальных людей, которые на самом деле таковыми и являются или являлись… К сожалению, иногда и часто, это становится невозможным или слишком поздно потому что фотография — всегда прошлое, на которое мы не можем влиять, но которое часто возвращается к нам совсем в ином содержании и форме.

Отсутствию точной памяти о этой фотографии очень простое — война, хаос и огромное количество эмоций, которые ты переживаешь одно за одним, иногда одновременно, иногда абсолютно противоположные по настроению и содержанию. В конце концов помнишь только самое «яркое». Не так давно я случайно увидел видеокадры из Абхазии, которые снимал Тарас Процюк (погиб в Ираке) в то время, когда я рядом с ним снимал фотографии. Это был для меня почти шок не потому, что прошло 17 лет, а скорее потому, что мои фотографии, вдруг, стали «двигаться», люди говорить, оружие стрелять и все это было «живое», а не «мертвое»…  Собственно этим кино и отличается от фотографии. (см мультимедиа «Музыка войны» из Абхазии).

Что я помню относительно этой фотографии? — Я помню нас вместе с Олегом Никишиным рано утром 28-го числа в здании «КГБ «Сухуми, куда мы случайно забрели ночью в поисках ночлега, а так как электричества не было, то мы так и не поняли до утра куда попали и где нашли свой ночлег. Утром абхазский патруль, тыкая стволами автоматов в наши бессознательные тела, поднял нас на ноги и подверг легкому допросу и обыску… Мы действительно были «не в курсе» где находились… хотя бы потому, что прежде чем уснуть нам пришлось увидеть штурм города — «другая вспышка» и отдельная история. На войне вообще мало кто «в курсе» что и где происходит, кроме солдата, которые перед собой видит другого солдата или врага.

Следующая «вспышка памяти» — это много гражданских  трупов на «Красном мосту» в центре Сухуми. Мы снимаем почти тайно и какие-то военные нас прогоняют в конце концов. Мы как призраки бредем дальше по незнакомому городу, в котором стреляют кое-где во все что шевелится, кое-где пьют вино и чачу, кое-где убивают по национальному признаку. Последнее нам мало угрожает и мы расслаблено бредем от улицы к улице в поисках событий и кадров. Мы понимаем, что город взят, просто там и здесь проходят «зачистки» и если мы хотим попасть на линию фронта, то нам надо торопиться в сторону Гали… Мы пытаемся остановить танк, БМП или БТР.., которые двигаются в том направлении… И снимаем, снимаем почти все подряд.

Нам хочется есть и желательно выпить. Мы видим, что в здании дают хлеб, мы входим туда. В холле стоит пианино. Справа в окне выдают хлеб. Всем. Вдруг к пианино подходит солдат и начинает играть. Я снимаю. Потом подходит второй солдат и начинает слушать музыку. Снимаю. Подходит еще один и начинает чистить автомат… В самом конце подошла женщина, которая получила также как и мы бесплатный хлеб и вскоре заплакала. Солдат, что бы рядом — обнял ее. Я снимаю. Молча. Это все что я помню… и я больше никогда не встречал этих людей, несмотря на то, что много раз был в Абхазии с тех пор.

Сейчас в Сухуми я распечатал эту фотографию на ксероксе из маленького файла и отправился на «брехаловку» — место рядом с гостиницей «Рица», у моря, где местные жители играют в шахматы и обсуждают последние новости. Говорят — они знают все. «Посмотрите на эту фотографию, вы узнаете кого-то? … «Да, это 1993 год, 28 сентября, но я не помню где это.., вы не узнаете это место?» «Да, я — фотограф и был здесь во время войны…» «Конечно сохранил все фотографии, я же фотограф…» И так или примерно так от одного стола — к другому. Кто-то говорит знакомое лицо, кто-то говорит нет… Ничего определенного до тех пор пока не подошел человек среднего возраста в темных очках и с сединой в бороде: «Я знаю где это, помню пианино, это санаторий «Абхазия», десять минут хотьбы от сюда». Потом он снял очки и стал внимательно рассматривать людей: «Тот что играет на пианино — Ковэ, он из пицундского батальона, из Пицунды и родом. Остальных не знаю… Ковэ — танцор и музыкант, он всегда начинает играть, как только видит музыкальный инструмент, а когда не видит, то всегда танцует… Меня зовут Ричард и я воевал…»

0002
Я узнал это место сразу как только взглянул на него «глазами памяти». Я много раз проходил мимо этого места уже после войны, но никогда не думал, что я здесь когда-то снимал… Немного волнуясь, я спросил разрешение у охраны войти во внутрь. В холле стояло старое пианино почти на том же месте что и 17 лет назад. Справа было окно, откуда когда-то выдавали хлеб. Что я почувствовал? — почувствовал себя в машине времени или проще — стал моложе на 17 лет. Удивительное чувство. Я подошел к пианино, поднял крышку и взял несколько аккордов.

0003

Некоторые клавиши «запали», некоторые звучали в «секунду» — пианино полностью был расстроено, но по-прежнему издавало звуки.

0001

Недалеко сидела женщина и внимательно следила за мной: «Вы не работали здесь, случайно, в сентября 1993 года?», — спросил я. «Да что ты, сынок, в это же время здесь война была и здесь только грузины работали… Хотя подожди, я позову человека, он воевал…» «Человека, который воевал» звали Миша и он сразу понял, что я имею ввиду и что хочу знать… Мы договорились с ним вместе выпить чуть позже, после того как я найду кого-нибудь с этой фотографии. Он посоветовал искать «плачущую женщину» где-то рядом, скорее всего она должна жить рядом и скорее всего армянской или русской национальности, так как жила в Сухуми во время «грузинской оккупации».

На следующий день я стал подниматься в гору Баграта, внизу которой как раз и распологался санаторий «Абхазия». Это старый частные микрорайон с красивыми и самобытными домиками. Улицы узкие и почти безлюдные. Я постучался в один дом — ответа нет… и стал подниматься выше в гору.  У старого и покосившегося забора играли дети и поскольку рядом никого не было, я подошел к ним, показал «ксерокс»  и спросил: «Дети, знаете кого-нибудь на этой фотографии?» К моему удивлению девочка ответила: «Да, знаю… вот эту женщину, ее зовут Варсалина Викторовна Губаз». Я был готов не поверить ей. Я считаю, что дети часто просто врут без причин.., но она повторила: «Да, я знаю ее, она была учителем английского языка, но умерла четыре года назад… ее дом вот этот..,» — и она показала пальцем на дом, что был напротив.

В доме из кирпича с прекрасным садом никого не оказалось и на следующее утро, я отправился в школу номер 10, но, естественно, не к первому уроку… Завуч посмотрела на ксерокс-фото и ахнула, обращаясь к присутствующим учителям: «Боже мой, смотрите, это же наша Варсалина… но знаете, простите, она умерла..» — уже обращаясь ко мне.  «Она была такая эмоциональная, ей так трудно было пережить эту войну… Но, ах, ее родная сестра у нас работает… русский язык преподает, я сейчас позвоню ее на мобильный чтобы она немедленно сюда пришла…»

Родную и младшую сестру зовут Людмила, но коллеги ее почему-то называли «Лялечкой». Она очень удивилась, рассматривая фотографию: «Вы знаете, -сказала она, — для нас всех это война не прошла даром. Для моей сестры особенно, она похоронила 60 выпускников-мальчиков 1992 года и страшеклассников нашей школы. Они все воевали. Вы знаете, учителя — особенный народ, для нас ученики — дети, иногда как свои дети. Варсалина особенно это переживала… Вы знаете, она была замужем за грузином, но муж умер еще до войны, но у нее был сын Ираклий… нет, он учился в этой же школе и не мог воевать против абхазов… Варсалина просто увезла его в деревню и там укрыла… «Вы знаете, — волнуясь продолжала рассказывать Людмила, — она была очень впечатлительна и все переживала очень эмоционально. Воспоминание о войне для нее всегда кончалось слезами… она так и не смогла это забыть. Во время грузин (с 1992 по 1993 год, когда город Сухуми контролировали грузинское военные) мы очень сильно голодали. У нас ничего не было. Вообще. У военных что-то было, но у нас — ничего. Голод. Вы знаете, мой вес был 45 килограмм. Для нас четвертинка хлеба была невероятным богатством. Понимаете, Варсалина и пришла в этот санаторий, когда там стали выдавать хлеб абхазские военные… мы хотели есть»…

Ближе к вечеру на набережной я встретил Ричарда -«львиное сердце» как мысленно стал называть его. Поблагодарил за помощь на что он ответил: «Не за что. Просто у меня профессиональный взгляд и память». «Солдата?» — спросил я. «И человека тоже..», — ответил он. Про себя я подумал: «Наверное мог бы быть хорошим фотографом, если бы не был солдатом». Я не знал, что он работал «монтажером» на телевидение.
(Продолжение следует по мере поиска…)

*Большое спасибо Маше Новиковой за идею и помощь в поиске героев фотографии.

«По-гречески Зое, по-русски Зоя»

001

(Абхазия, 20/05/2010) Гречанка Зое (1931) родилась в деревне Александровка, что в горах Абхазии. Когда-то это была полностью греческая деревня. В 1915 году во время и после армянского геноцида в Турции на другую сторону Черного моря побежали не только армяне, но и греки, также опасаясь репрессий… Побережье Абхазии, в том числе, стало убежищем и для греков.

В 1949 году в одну июньскую ночь и по приказу Берии все греки с этой территории были депортированы в Казахстан. А вместо них были заселены грузины. Есть даже «пропагандистско-документальная» хроника о том, как счастливые грузины въезжают в новые дома, специально построенные для них абхазами. В то время Зое было 18 лет — совершеннолетие… и люди — очевидцы того времени несколько иначе рассказывают историю этих событий, чем официальная хроника и пропаганда. Греков загрузили как скот в специальные вагоны и отправили в Казахскую степь. «Нам было все равно куда ехать, — говорит Зое, — но мы хотели ехать в Грецию. В Грецию нам отказали, сказали, что там бедная страна… Может быть и бедная, но и мы никогда не были богатыми».

В Казахстане, в «однокомнатном бараке», они жили одной семьей в семь человек до 1957 года, после чего им разрешили вернуться в Абхазию. В деревне Александровке, куда они вернулись, в их доме уже жили грузины, которые предложили «компромисс»: «Хотите дом обратно? — выкупайте!» Купить дом было невозможно просто в силу бедности и семья была вынуждена жить у греческих знакомых и друзей.

В 26 лет Зое вышла замуж. «За грека, конечно, — говорит она, — замуж мы выходили только за греков, но мой грек умер через два года и больше я никогда не была замужем…» Почти всю жизнь она проработала на табачных плантациях, которых здесь было огромное множество в период СССР, а теперь только запустение и дикость. Пенсию Зое получает от правительства Абхазии в 500 рублей. Скоро она получит российский паспорт, так ей посоветовали и, возможно, ее пенсия значительно увеличится — до 4 тысяч рублей.

002

003

В деревне Обищи Зое живет уже много лет в доме своих дальних родственников. Ее брат, все-таки, уехал в Грецию, в Салоники и она осталась одна: «Совсем одна, совсем одна, — то и дело приговаривает Зое, — Чего ждать то одной? — смерти только».

По праздникам Зое встречаются со своей подругой гречанкой Леной, которая живет почти по-соседству: пьют кофе, приготовленный на буржуйке или выпивают по стаканчику домашнего вина, а то и по стопке чачи, а потом поют свои грустные песни о Казахстане на греческом языке. В отличие от средней полосы России, в южных республиках даже нищета может выглядеть красиво. Или это зависит от людей?

005

004